Другое стихотворение длинное, и я записала его на почтовом извещении. Оно называется Монарх Леса. Монарх — это большая береза в роще Надменного Джона. Я до боли люблю эту рощу. Ты понимаешь, что это за боль. Илзи роща тоже нравится, и мы играем там почти все время, которое проводим не в Пижмовом Холме. У нас там три дорожки. Мы называем их Сегодняшней, Вчерашней и Завтрашней Дорогами. Сегодняшняя Дорога идет вдоль ручья, и мы назвали ее так, потому что она так прелестна сейчас. Вчерашняя Дорога идет среди пеньков там, где Надменный Джон срубил деревья, и мы назвали ее Вчерашней, потому что она была прелестна раньше. Завтрашняя Дорога всего лишь узенькая тропинка на расчищенном участке, и мы назвали ее так потому, что она будет прелестна, когда вдоль нее снова вырастут клены. Но, папа, дорогой, я не забыла любимых старых деревьев, которые росли возле нашего дома в Мейвуде. Я всегда вспоминаю о них, когда лягу в постель. Но здесь я тоже счастлива. Это нехорошо быть счастливой, как ты думаешь, папа. Тетя Элизабет говорит, что я очень быстро приодалела тоску по дому, но в диствительности я часто тоскую по нему в глубине души.
Я познакомилась с Надменным Джоном. Они с Илзи большие друзья, и она часто ходит к нему смотреть, как он работает в своей плотницкой мастерской. Он говорит, что за свою жизнь сделал достаточно лестниц, чтобы добраться на небеса без священника, но это просто у него такие шутки. На самом деле он очень набожный католик и каждое воскресенье посещает церковь в Уайт-Кросс. Я хожу к нему вместе с Илзи, хотя, возможно, мне не следовало бы, раз он враг моей семьи. У него величественная асанка и утонченные манеры, и он очень вежлив со мной, но нравится мне не всегда. Если я задаю ему серьезный вопрос, он всегда подмигивает Илзи поверх моей головы, когда отвечает. Это аскарбительно. Конечно, я никогда не задаю никаких вопросов про рилигию, но Илзи задает. Ей Надменный Джон нравится, но она говорит, что, будь его воля, он сжег бы нас всех на костре. Однажды она прямо спросила его, поступил бы он так или нет, а он подмигнул мне и сказал: О, мы не стали бы сжигать таких хорошеньких маленьких протестанток, как вы. Мы сожгли бы только старых и некрасивых. Это был очень несерьезный ответ. Жена Надменного Джона очень славная и совсем не гордая. Лицо у нее похоже на маленькое сморщенное розовое яблочко.
В дождливые дни мы играем в доме Илзи. Там мы можем съезжать по перилам и делать, что хотим. Никого это не волнует, и только когда доктор не в отъезде, нам приходится вести себя тихо, потому что он не выносит никакого шума в доме, кроме того, который производит сам. Крыша у дома плоская, и мы можем вылезать на нее через чердачную дверцу. Очень интересно оказаться так высоко над землей. На днях мы устроили там соревнование: кто кого перекричит. К моему удивлению, я обнаружила, что могу кричать громче, чем Илзи. Никогда не знаешь, на что способна, пока не попробуешь. Но нас слышало слишком много людей, и тетя Элизабет очень рассердилась. Она спросила, что толкнуло меня на такой поступок. Это сложный вопрос, ведь часто я даже не знаю, что заставляет меня поступать так или иначе. Иногда я делаю что-то просто для того, чтобы узнать, что я почувствую, когда буду это делать. А иногда я делаю что-нибудь потому, что хочу, чтобы у меня была потом возможность рассказать кое-что интересное моим внукам. Хотя это неприлично упоминать о том, что будут внуки. Как я теперь знаю, неприлично говорить даже о том, что будут дети. Однажды вечером, когда у нас были гости, тетя Лора спросила меня довольно ласково: О чем ты так напряженно думаешь, Эмили, а я сказала, что выбираю имена для моих будущих детей. Я собираюсь иметь десять детей. А когда гости ушли, тетя Элизабет сказала тете Лоре ледяным тоном: Я думаю, Лора, будет лучше, если впредь ты не станешь спрашивать этого ребенка, о чем он думает. Жаль, если тетя Лора не будет больше ни о чем спрашивать, ведь, когда у меня появляется интересная мысль, мне приятно высказать ее вслух.
На следующей неделе снова начинаются занятия в школе. Илзи попросит мисс Браунелл разрешить мне пересесть к ней. Я собираюсь вести себя так, будто Роды вовсе нет в классе. Тедди тоже идет в школу. Доктор Бернли говорит, что Тедди уже вполне поправился и может учиться, но миссис Кент не очень этим довольна. Тедди говорит, что она всегда неохотно отпускает его в школу, но рада, что он терпеть не может мисс Браунелл. Тетя Лора говорит, что письмо к близкому другу следует кончать словами Твоя, с любовью.
Так что я твоя, с глубокой любовью, Эмили Берд Старр
P. S. Потому что ты, папа, по-прежнему мой самый дорогой друг. Илзи говорит, что больше всего на свете она любит меня, а после меня красные кожаные ботинки, которые ей подарила миссис Симмз».
Глава 13
Дщерь Евы
Молодой Месяц всегда славился своими яблоками, а в первую осень, которую провела там Эмили, старый и новый сады принесли невиданный урожай. В новом росли породистые представители знаменитых сортов, а в старом — яблоки, неизвестные ботаническим каталогам, но имевшие свой, особый, безумно сладкий вкус. Ни на одно яблоко не было запрета, и Эмили могла есть сколько хочет с любого дерева — нельзя было лишь брать яблоки с собой в постель. Тетя Элизабет, вполне разумно, не желала, чтобы ее кровать замусоривали яблочными семечками, а тетя Лора приходила в ужас при одной мысли о поедании яблок в темноте: ведь можно съесть червяка в придачу! Так что Эмили должна была бы вполне удовлетворить свой аппетит на яблоки у себя дома, но есть некая странность в человеческой натуре, по причине которой вкус яблок, принадлежащих кому-либо другому, всегда кажется гораздо лучше вкуса ваших собственных… что было отлично известно хитрому змею из райского сада. Эмили, как большинство людей, обладала этой особенностью, а потому, на ее взгляд, не было более восхитительных яблок, чем те, что принадлежали Надменному Джону. Он имел обыкновение раскладывать их в ряд на одном из верстаков в своей мастерской, и подразумевалось, что Илзи и Эмили могут свободно угощаться, когда бы им ни вздумалось зайти в это очаровательное, с пышным ковром стружки на полу, пыльное помещение. Особенной любовью девочек пользовались три сорта яблок Надменного Джона: «паршивые», которые выглядели так, будто страдали проказой, но обладали мякотью непревзойденного вкуса, прятавшейся под странной пятнистой кожурой; «маленькие красные», размером чуть больше каких-нибудь дичков, целиком бордовые, блестящие, как атлас, с медовым, пряным ароматом, и, наконец, большие «сладкие зеленые», самые, по мнению детей, вкусные. Эмили считала потерянным тот день, когда опускающееся за горизонт солнце не видело ее, впивающуюся зубками в одно из больших «сладких зеленых» Надменного Джона.
В глубине души Эмили отлично понимала, что ей вообще не следует ходить к Надменному Джону. Разумеется, ей никогда не запрещали посещать его мастерскую. Ее теткам просто никогда не приходило в голову, что кто-либо из обитателей Молодого Месяца может забыть дорогую сердцам всех Марри и Салливанов вражду, существовавшую на протяжении жизни уже двух поколений. Это было наследие, и считалось само собой разумеющимся, что хранить ему верность должен каждый настоящий Марри. Но, когда Эмили бегала повсюду с этой дикой маленькой язычницей Илзи, традиции отступали перед соблазном вкусить «маленьких красных» и «паршивых» Надменного Джона.
В один из сентябрьских вечеров Эмили, томясь одиночеством, в очередной раз забрела в его мастерскую. Она была одна, с тех пор как вернулась из школы: обе тетки и кузен Джимми уехали в Шрузбури, пообещав вернуться на закате. Илзи тоже не было: отец взял ее с собой в Шарлоттаун, чтобы купить ей зимнее пальто — по настоянию миссис Симмз. Сначала Эмили обрадовалась тому, что осталась одна. Она чувствовала себя довольно важной особой, поскольку ей был вверен на этот вечер весь Молодой Месяц. Она съела все, что оставила ей на ужин в буфете летней кухни тетя Лора, а затем отправилась в молочню и сняла сливки с шести огромных великолепных чанов молока. Разумеется, никто не позволял ей делать этого, но она всегда мечтала сама снять сливки с молока, а случай представился слишком удобный, чтобы его можно было упустить. Сливки она сняла прекрасно, и никто ни о чем не узнал: каждая из теток предполагала, что это сделала другая, а потому ни одна из них не отругала Эмили. Из этого эпизода трудно извлечь какую-либо мораль; в назидательном повествовании Эмили предстояло бы разоблачение и наказание или мучительные угрызения совести и признание, но я с сожалением — или, точнее, мне следовало бы испытывать сожаление по этому поводу — должна констатировать, что совесть никогда не тревожила Эмили в истории со сливками. Однако в тот вечер ей было суждено страдать по совершенно другой причине, и эти страдания перевесили все ее мелкие грешки.